Большая перемена [= Иду к людям ] - Георгий Садовников

Добропорядочный гражданин Ганжа Г.А. доносил на своего учителя Н.П. Северова. Этот, с позволения, педагог докатился — берёт взятки со своих учеников, ради чего он придумал ловкий ход: валит их на уроке и, вызвав затем на так называемую консультацию, там с глазу на глаз ставит положительную отметку, разумеется за деньги. В письме приводилась такса, назначенная Нестором Петровичем: тройка — рубль, четвёрка — два, пятёрка обходилась желающим в три рубля.

Я перевёл взгляд на конверт, проверил обратный адрес автора письма, он принадлежал Ганже — я там был в начале прошлой недели и мог засвидетельствовать его достоверность.

Из туалета донёсся заливистый женский голос: «Ландыши, ландыши, светлого мая привет…»

Авдеев снял телефонную трубку и позвонил кому-то:

— Лиза, что у нас делает Матюкова? Не остри, слышу сам. Я ей обещал ещё вчера: будет опровержение, будет! Пойди и растолкуй: у нас не клуб! Знаешь куда. Вот люди, — пожаловался он, положив трубку, и послал мне вопросительный взгляд.

— Писал не Ганжа! Это подделка, — сказал я, возвращая письмо.

— Ты уверен? — Витя всегда испытывал ко мне добрые чувства, но сейчас он был разочарован: дичь оказалась призрачной, растаяла в воздухе прямо на его глазах.

— Почерк не его. К тому же он при всём своём легкомыслии и склонности к баламутству — малый прямой и честный. Ганжа не стал бы заводить интриги, да ещё за моей спиной, а высказал бы прямо в глаза. И тут видна женская рука. Мягкие округлые буквы. А здесь она лопухнулась, проговорилась: «я возмущена». Видишь? — Я нашёл эту строчку и ткнул в неё пальцем.

«Дует тёплый ветер, развезло дороги, и на южном фронте оттепель опять…» — завёл дребезжащий стариковский голос. Я спросил:

— Отставник?

— Носят нам мемуары. Но если не он, не Ганжа, то кто же? — воспрянул журналист; дичь, пусть пока неясная, снова зашуршала по кустам.

— Я было погрешил на некую особу. — Я поведал о своём методе, извращённом в письме, и заключил: — Но это не она. У неё бы не хватило ни фантазии, ни чувства юмора. А клеветница, надо признать, остроумна. Она выбрала в доносчики не кого-нибудь, она подставила Ганжу. Для меня, с её точки зрения, это имеет особое значение. Мой с ним поединок у всех на виду. А возможно, эта месть двойная: и мне и Ганже.

— Но может, ты всё же подозреваешь кого-то? — Авдеев не унимался, пытаясь взять след.

— Витя, я не могу себе этого позволить! Иначе я перестану верить своим ученикам, буду подозревать каждого, и тогда мне конец, как педагогу. Рухнут наши добрые связи. Хотя, если судить по этой стряпне, в них и без того образовалась трещина. Да она, видать, и была, только я её не замечал. Понимаешь, мне казалось, будто между нами установилась идиллия. Но я ошибся, и это самое неприятное в истории с письмом, — сказал я с горечью.

— Ты как был романтиком, им и остался, притом наивным, — припомнил Авдеев и, желая меня утешить, предложил: — А чти если мы пришлём к тебе корреспондента? Он напишет о твоём прогрессивном методе, о новаторе и рутинёрах.

— Не стоит. Мой метод вовсе и не метод, я выразился слишком претенциозно, словом, он — не панацея. И директор с завучем не рутинёры. Они тоже стараются, но, может, не всегда удачно. У нас всё сложно. Никто не знает, как будет лучше.

-- Надумаешь, позвони, — сказал Авдеев прощаясь.

Прежде чем покинуть редакцию, я зашёл в туалет — кабину с одним унитазом, — и, будучи склонным к солидарности, запел: «Девушку из маленькой таверны полюбил суровый капитан…»

Вечером в понедельник на полке я нашёл оладьи из картошки.

На этот раз в свёрток снова положили домашние пирожки, с виду такие же соблазнительные, не сомневался я и в достоинствах начинки, капустной или мясной, а может, она была из картошки. Пища искушала: съешь, съешь меня! А я сегодня пришёл в школу с пустым, ноющим от голода желудком, — задержался на одной из строек, отлавливал ученика-дезертира и не успел поесть. Я решил рискнуть и поживиться пирожками сейчас и здесь, на месте «преступления», авось успею до прихода коллег. Однако тут же за дверью рассыпали дробь чьи-то высокие каблуки. Я закатал пирожки в бумагу и убрал свёрток в портфель: прощай, еда, прощай, вкуснятина, до встречи в моей комнате, а я пока перетерплю, потом выберу время, что-нибудь пожую в буфете! В учительскую, точно переждав мои манипуляции со свёртком, вступила завуч Алла Кузьминична, обременённая хозяйственной сумкой, набитой школьными тетрадями, и небось в каждой тетрадке сочинение, заданное на дом. Завуч, как и Светлана Афанасьевна, вела русский язык и литературу.

— Вижу, вижу, — произнесла Алла Кузьминична, — не зря говорят: вы у нас ранняя птаха. Такое отношение к делу достойно похвалы!

Я пробормотал: мол, для меня школа, что дом родной, мол, тянет сюда, не могу дождаться начала уроков. Впрочем, в этом была и толика правды — в дни выходные и праздники я не так чтоб уж очень сильно, но немного скучал без уроков и прочей школьной суеты. Наверно, та же сила тянет моряка в море, а преступника на место его уголовного деяния.

— Вы ошибаетесь, — возразила Алла Кузьминична, ставя сумку на свой служебный стол. — Родной дом — это другое, более существенное. Школа — всего лишь работа, не более того, даже очень любимая. Ничто не заменит родного дома! И дабы у человека, как выражаются ученики, было всё нормалёк, он должен иметь свой родной дом. — Она малость поколебалась и спросила: — Можно вам задать вопрос? Признаться, бестактный. Он интересует не только меня. Ничего не поделаешь, мы — женщины любим совать нос в чужую жизнь, и, случается, вас обсуждаем в кулуарах, предполагаем, гадаем, вы у нас единственный мужчина — кладезь загадок.

— Спрашивайте! Постараюсь утолить ваше любопытство, если сумею! — разрешил я отважно.

— Нестор Петрович, у вас есть девушка? — выпалила она, собравшись с духом. Оказывается, совать повсюду свой нос — не такое уж лёгкое занятие.

— Ещё не завёл, всё как-то недосуг: учёба в институте, потом вот работа в школе, — ответил я, будто бы озаботясь. — Как говаривал у нас во дворе один алкоголик: «Пьём всё, даже некогда пойти по миру».

— Вы дважды оговаривались, назвав меня Линой, ну, и я вообразила, будто ваше сердце основательно занято некой Линой. Вот, думаю, и будущая хозяйка вашего дома, — пояснила она, оправдываясь.

— Лина… эээ… моя сестра. Троюродная, — извернулся я, однако щёки мои обдало сильным жаром, будто я держал за щеками по лампочке и вдруг их включили в сеть.

— В общем-то, такое родство браку не помеха, даже двоюродным, — не унималась завуч, терзая по неведению мою незаживающую рану. — Но вам видней. Я бы на вашем месте обратила внимание на наших девиц. Вот, например, Светлана Афанасьевна — мила, добра, умна и не курит! Будь я мужчиной, непременно бы влюбилась в это чудо!

— Лично у меня она тоже вызывает братское чувство, — сказал я правдиво.

— Вам не угодишь. — Она засмеялась, приняв моё признание за попытку увильнуть от неприятного разговора, и занялась тетрадями.